Название: «Going to Marakkesh»
Автор: Edmondia Dantes
Переводчик: Jyalika
Бет: Убили
Рейтинг: Сломался. Детей к экрану не подпускать.
Пэйринг: L/Лайт
Жанр: романс, драма, АУ
Размер: миди 12/14
Краткое содержание: Это неправильно и вообще аморально – пытаться убить что-то дважды.
Начало: http://www.diary.ru/~jyalika/p105121223.htm
Разрешение на перевод: запрос отправлен.
Размещение: только с моего разрешения!
Оригинал: http://www.fanfiction.net/s/5027269/1/Going_to_Marrakesh
Дисклаймер: не мое, ничего не воровал, никому не предлагал и ни за что не привлекался!
Предупреждения: яой, текст – сплошная психоделика, POV Лайта.
— — -
Распутывая
— — -
У шинигами слишком бледная кожа и слишком длинные руки, и только один глаз, но Лайт равнодушно выдерживает ее взгляд, старательно игнорируя L и то, как тот выдирает из Тетради куски, и — уж не изолента ли у него в руках!?
«Рем!» — зовет Миса радостно и кидается в объятья шинигами в вихре черного шелка и смеха. «Теперь все будет хорошо, слышишь?»
Рем переводит взгляд с Мисы на Лайта, а после на L, и враждебность мгновенно заполняет комнату до краев, мешая дышать, пропитывает сам воздух осязаемой угрозой без цели и направления; это как ядерная бомба, которая того и гляди взорвется, сметая все на своем пути, не разбирая, кто прав, а кто виноват. Не удивительно, что Рюук им так восхищался, если это и есть ярость шинигами. Ни цели, ни изящества — и чудовищный разрушительный импульс не имеет смысла без человека, который бы им управлял, и Лайт удивляется, как он мог этого когда-то бояться. Сила природы, игра Леди Случай, естественное бедствие, как землетрясение или потоп, не запятнанное глупыми человеческими сантиментами.
Лайт не поворачивается к L, когда слышит, как тот повторяет мягко, раза за разом: «Теперь она в безопасности», и закатывает ему рукав со странным хищным блеском в глазах. «Лайт-кун выторговал ее свободу».
«Миса всегда знала, что Лайт ее любит!» — радостно кивает она, и Лайт прячет тяжелый вздох за ласковой улыбкой. К нему никогда уже не вернется его юношеская мягкость, и маска оскорбленной невинности непривычно растягивает мышцы лица.
Рем внимательно смотрит на Мису, а потом переводит взгляд на него, но Лайт не отводит глаз, равнодушный, недвижимый, его сейчас гораздо больше волнует то, что L собрался приклеить к его руке обрывок Тетради изоляционной лентой, замучавшись повсюду таскать за собой саму Тетрадь.
«Почему?» — требовательно спрашивает шинигами, пристально вглядываясь во что-то невидимое над его головой. Взгляд нечеловеческих глаз немного нервирует, особенно учитывая то, что над головой традиционно светятся годы оставшейся жизни, но это ничто, по сравнению с равнодушной пустотой в глазах у L.
Лайт неловко переминается с ноги на ногу, опускает глаза смущенно, словно его план был не так безупречен, как казалось сначала, словно Миса для него — нечто большее, чем просто разменная пешка в большой игре. Это, может быть, и правда, а, может быть, и нет. В любом случае, свой путь Миса выбрала сама, и это делает ее по-настоящему сильной, сильней их двоих. «…Я ей должен».
L фыркает себе под нос что-то, подозрительно напоминающее «совсем заврался», и с размаху пришлепывает ему к руке кусок Тетради вместе с изолентой. Отодрать ее теперь можно будет только вместе с несколькими слоями кожи и мяса и, судя по довольной улыбке, L уже предвкушает такую возможность. Иногда Лайт думает, что Миса была все-таки права: сколько бы раз он ни уклонялся от его поцелуев, сколько бы раз ни ставил работу перед сексом — L глубоко внутри определенно извращенец.
Миса поворачивается к Рем, складывает ладошки на груди и радостно улыбается, словно какой-то недоразвитый ангел или Мадонна, или хирургическое вмешательство ради спасения жизни смертельно больного пациента. «Рюузаки слегка сумасшедший», — доверительно сообщает она, как будто все остальные тут совершенно нормальные, включая Рем. «Но это ничего, он нам и таким нравится!»
Лайт думает о змее, которая сама себя кусает за хвост, и о лжи, настроенной на фундаменте из обмана, и они втроем переплетены в такой клубок, который никакой меч никогда не разрубит. Миса, их добровольный адвокат и защитник, замолкает и сжимает губки задумчиво — она, может быть, легкомысленная и надоедливая, но не глупая, никогда не глупая, и сейчас Лайт согласен брать, что дают, не отворачивая нос от маленьких подарков судьбы, еще один признак божественной мудрости. «Миса очень расстроится, если он умрет», — говорит она медленно. «И Лайт тоже. А если Лайту будет плохо, то Мисе станет еще хуже».
Это, конечно, очень мило с ее стороны, но чересчур, и Лайт старательно держит свой рот на замке. Еще не хватало, чтобы Рем решила, что без Лайта Мисе будет лучше.
«Ты ведь понимаешь», — тянет L, не обращая никакого внимания на ощутимое напряжение всех остальных, его внимание полностью поглощено исписанными страницами Тетради Смерти, — «что нам придется рассказать обо всем твоему отцу и команде». Он склоняет голову и растягивает губы в до отвращения довольной улыбке. «В отличие от меня, они и понятия не имеют, что ты Кира».
Лайт хмыкает, оглядывая Тетрадь с ощутимым неудовольствием. Ему не нравится, что до нее дотрагивалось столько людей. «Из Хигучи подсадная утка, как из меня балерина. Тем более что без моего признания ты все равно ничего не сможешь доказать».
«Смогу», — спокойно парирует L, — «хоть это и будет не слишком приятно. Не надо толкать меня на крайности, Кира-кун». В его голосе звучит откровенная издевка, и не контролируй Лайт себя так хорошо, то давно бы уже радостно вдолбил это симпатичное личико в ближайший косяк.
Вместо этого Лайт крепче сжимает челюсть и отворачивается к Мисе и шинигами. Миса ей что-то со смехом рассказывает, а Рем молчаливо слушает, оглядывая их всех с недоверием и плохо скрытой жаждой убийства. «Я пытаюсь нас всех спасти», — наконец, говорит Лайт тихо. «Вот увидишь, у меня все получится».
«Это то, что ты себе говорил, подбирая Тетрадь в первый раз?» — спрашивает L небрежно. «И как тебе не стыдно, Лайт Ягами».
— — -
В этом здании тюремные камеры есть и на верхних этажах, и на нижних, но они по какой-то причине останавливаются на лестничном пролете, вдали от камер слежения, от Мисы и от других детективов, все еще занятых разбором дела с участием Хигучи. L давным-давно поручил заняться этим Ватари, и Лайт немножечко горд тем, что он все еще опаснее тех двоих даже без глаз шинигами. На лестничной площадке тихо и спокойно, и Лайт чувствует странную безмятежность, съезжая на пол по стене, потому что сейчас они, по крайней мере, знают, кто есть кто.
Он делает медленный глубокий вдох и прикрывает глаза. Они только вдвоем, наконец-то, они только вдвоем, и Лайт не может это отпустить, его фатальная слабость смотрит на него темными глазами и кривит свои тонкие губы в победном оскале. «Ты убьешь меня?» — тихо спрашивает он. Будь я на его месте, что бы я сделал? Убийство это убийство это правосудие, думает он и не может сдержать издевательской улыбки — не такие уж мы и разные, ты и я, кто выиграл, тот и прав, и к черту мораль. Бог или Легенда?
L задумчиво закусывает палец, такой же скрученный, такой же безмолвный, такой же опасный, недвижимый, и кажется, что даже если мир вокруг него начнет рушиться, он останется неизменен. Лайт ненавидит его за это, хочет сорвать все его фальшивые лица, слой за слоем, лишь бы только убедиться, что где-то глубоко внутри L — точно такой же человек, как и все остальные, и точно так же обречен рано или поздно умереть. «Если я ее заберу, ты поймешь, почему?» — спрашивает L, без всякого почтения к орудию кары божественной поднимая Тетрадь Смерти двумя пальцами.
Лайт кидает взгляд на приклеенный изолентой к руке обрывок страницы. Это чистой воды идиотизм, но ведь он тоже поступает не очень умно, даже не пытаясь, скажем, скинуть детектива с лестницы и размозжить его голову о перила, размазывая кровь и мозги по бетону. Лайт даже сейчас не совсем уверен, почему он этого не делает, но, по какой-то причине, мысль об убийстве L успела потерять всю свою привлекательность. В конце концов, все сводится к тому, что от живого L гораздо больше удовольствия, чем от мертвого. «…нет, если ты не отдерешь и этот кусок».
«Хмм». L раскрывает Тетрадь и начинает внимательно перечитывать список правил. В наступившей тишине Лайт считает биения своего сердца и вслушивается в их дыхание, одно на двоих. Он странно спокоен, почти что счастлив, и никак не может решить - благословение это, судьба или проклятие. «…ты все еще жив, так что это правило фальшивое. Очень умно».
Лайт недовольно морщит нос. И как он только мог забыть, каким L может быть раздражающе упрямым перед лицом чего-то нового и интересного — слишком много времени они провели в ленивом безделье, и даже сейчас его воспоминания спутаны; загустевшие, тяжелые эмоции в паутине из отвратительной, беспомощной невинности. Кира всегда был прав и L всегда был его самым сильным отвлекающим фактором, воплощенной инъекцией чистого адреналина прямо в кровь. «Ты так думаешь? Может, правила просто потеряли свою силу, поскольку я отказался от прав владения?»
«Тогда это тоже было бы указано в списке правил», — улыбается L, кидая Тетрадь Лайту на колени и низко посмеиваясь над его непонимающим взглядом. «Возьми. Убей кого-нибудь. Тогда и узнаем, фальшивое оно или нет, если ты через тринадцать дней не свалишься с приступом».
«Ты совсем ненормальный?» — очень спокойно и очень серьезно спрашивает Лайт, но внутри он доволен. Все так же жесток, так же красив, так же почти-идеален, так же почти, но все равно не бог. Их маленькая трусливая команда по расследованию никогда не согласится на такие методы, но когда это L прислушивался к их мнению? Когда он вообще прислушивался к кому-то еще, кроме себя? Лайт это знает, но он так же понимает и то, что сам он просто упивается вниманием детектива и сделает все, чтобы это внимание удержать на себе. Потому что он единственный, кто его достоин. «Отец убьет нас обоих, если ты это сделаешь».
«Я могу достать тебе список преступников, приговоренных к смертной казни».
Это золотое яблочко на золотой тарелочке, и Кира, по идее, должен ухватиться за такой шанс руками и ногами, но Лайт ненавидит, когда им так откровенно манипулируют — это восхитительный танец, и не L его вести. «..Мне бы не хотелось этого делать». Лживый, лживый лгун, думает он смутно, но, выбрав что-то одно, нельзя пытаться одновременно заполучить и другое, как бы этого ни хотелось. Перемирие только на сегодня, и если завтра он решит вогнать ему нож между лопаток, то получит между ребер такой же в ответ.
У его глаз потрясающий цвет. Первородная тьма. «У тебя не должно быть никаких моральных предубеждений против этого».
Лайт улыбается, остро и ярко, сверкая зубами и смехом. Я знаю я знаю я знаю, мое невероятное отражение, моя ужасающая тень, я знаю тебя и я знаю, что ты лжешь. «Как и у тебя».
Они смотрят друг на друга молчаливо, внимательно, долго, и за окном опускаются сумерки, и по его спине пробегает приятная дрожь, и Лайт понимает, что он снова, снова тонет в его темном взгляде. Новые воспоминания поверх старых, и теперь он понимает свое глупое бывшее «я» немного лучше, но все равно это чрезвычайно странно — смотреть на единственное существо, которое не уступает по красоте его собственному отражению в зеркале. «Почему я?» — спрашивает Лайт спустя несколько долгих, тягучих минут. «Почему не какой-нибудь обреченный на смерть заключенный?»
«А ты разве не подходишь? У меня есть благословение сорока-восьми стран на твою экзекуцию».
«Вот как», — поднимает бровь Лайт, чувствуя что-то среднее между праведным гневом и глубоким самодовольством. Они все идиоты, приговаривая к смерти бога, но они боятся, а страх не так уж и далек от поклонения. «Ххах».
«И правда», — соглашается L, копаясь в кармане и, в конце концов, вытаскивая искомое. «Ручка?»
«Не надо», — отказывается Лайт, не смотря на неожиданно острое желание принять предложение. Я все еще не знаю твоего имени. «Я отказываюсь».
«В таком случае», — задумчиво говорит L, проворачивая ручку в своих тонких белых пальцах, — «я всегда могу просто выволочь тебя на крышу и приказать Ватари тебя пристрелить».
Лайт вздрагивает и смотрит на него недоверчиво, и глаза его раскрыты чуточку шире, чем обычно, а дыхание вырывается из груди слишком часто. Он не думал — только не с его добровольной сдачей— ну какой же ублюдок. «Можешь. Но станешь ли?»
L задумчиво сминает пальцем нижнюю губу, слегка ее прикусывая. Лайт думает о том, каковы на вкус его поцелуи, и хочет, чтобы зубы пронзили кожу, чтобы треснул ноготь, чтобы кровь пролилась. Это было бы занимательно. «Я бы расстроился», — наконец отвечает L, опуская уголки губ. «Да. Я бы сильно расстроился».
Лайт закрывает глаза и облегченно выдыхает. Правда и правда, и ложь, снова, но если бы он выиграл, то, наравне с экстазом божественной силы и рождением нового мира всегда бы жила эта тихая, страшная боль потери. «Значит, не станешь».
В ответ он получает озадаченный поворот головы. «Это еще почему?»
«Ну, я же не пытаюсь тебя убить», — подчеркивает Лайт, заглушая тонкий голос в своей голове, который настойчиво шепчет да-да-да и нет-не-ты-только-не-ты. «К тому же, я слишком полезен, чтобы вот так мной разбрасываться».
L снова смотрит на него своими пустыми глазами, и Лайт ему отвечает тем же, спокойно, невозмутимо, он думает об ужасающих тенях, об оглушающей тишине, о смехе, который никто не слышит, о яблоках и о ненормально широком оскале. «Ммм. Хорошо, пусть кто-нибудь другой протестирует Тетрадь».
«Спасибо», — отвечает Лайт сдержанно, откидываясь на стену и закрывая глаза. Он даже не вздрагивает, ощущая первое касание холодных пальцев к своему горлу, только приподнимает голову для поцелуя, мягкого и сладкого.
«А настоящая причина?» — шепчет L ему в висок, беспощадный допрос под бархатной кожей невинной ласки.
Лайт безмятежно улыбается. «Мне нравится наша игровая площадка такой, какая она есть».
«А твое признание, Кира-кун?»
Лайт это обдумывает несколько секунд, а потом раздвигает губы шире, в безумную, дикую ухмылку, и слышит глубокий, хрипловатый смешок в ответ. «Да с радостью», — выдыхает он, открывая глаза навстречу двум бездонным провалам клубящейся тьмы. «Да с радостью».
— — -
Они выходят вниз, навстречу к команде, уже ближе к утру, полностью пренебрегая Хигучи в пользу легкого завтрака из заправленных джемом булочек и слишком сладкого чая. Лайт оглядывает своего отца, отмечая его измученный вид, и нахмуривается — но потом отбрасывает неуместное волнение, в конце концов, тот прекрасно знал, на что шел, принимая решение участвовать в расследовании. Они все практически рвутся вперед, мятые костюмы и усталые лица, что-то требуя, что-то крича, стоит им двоим только появиться на пороге. Но постепенно они утихают один за другим, отмечая новые наручники, Тетрадь Смерти в тонких бледных пальцах и какую-то странную, неуловимую безмятежность.
Лайт медленно вдыхает пропитанный изможденным потом воздух и прячет улыбку. И все вокруг такое нормальное, хотя на самом деле это далеко не так, и есть что-то мучительно одинокое в отрешенном взгляде L, что-то прекрасное, бесценное в его уверенности и спокойствии.
«…Рюузаки?» — спрашивает Моги, разрывая внезапно наступившее затишье, и Лайт поднимает голову, окидывая их всех уверенным взглядом. L только пожимает плечами, и Лайт сдерживается из последних сил, чтобы не засмеяться, нагло, громко, во всю глотку, потому что сегодня его мир перевернулся, а они остались такими же. Ничто не изменилось, кроме того, что их подозрения подтвердились, и если он сейчас наклонится к L, то, может, успеет урвать поцелуй, прежде чем его бесцеремонно отпихнут.
«Хмм?»
Они все обмениваются друг с другом неуверенными взглядами, но, в конце концов, первым не выдерживает Айзава. «Что ты… Почему..?»
«Кира», — говорит L прямо и переступает с ноги на ногу в своей обычной манере в ответ на шокированную тишину.
«Ты хочешь сказать…Лайт…?» Его отец делает шаг назад, смотрит на него отчаянными глазами. Лайт не видел это выражение на его лице довольно давно, и теперь изо всех сил сдерживает рвущийся наружу смех, потому что хорошие люди не смеются над чужим отчаянием, даже если очень хочется, а он хороший, самый лучший. Столько самопожертвования, и для чего? Он всю свою жизнь носил самую совершенную маску, что есть, то есть, но Лайт никогда не знал истинного значения слова ‘невинность’, и потому этот человек заслуживает только жалости за весь свой впустую растраченный потенциал и за свою упрямую слепоту.
Вместо этого Лайт нацепляет на лицо маленькую, смелую улыбку и просто пожимает плечами, жест, откровенно сворованный у L. И они оба сейчас кажутся младше, наивнее, чем есть на самом деле, и после стольких месяцев свободы просто быть уже через пару минут Лайту начинает казаться, что лицо его покрывается трещинами. «Извини, пап. Мы все знали, что такая возможность существует».
И с этими словами комната погружается в странный вакуум, и вселенная замирает, а краски блекнут, и чьи-то пальцы сминают бумагу, чьи-то глаза раскрываются в шоке, чье-то сердце пропускает удар, и все они медленно, но верно начинают понимать, с кем именно работали, смеялись, распивали чаи все это время. Мацуда безвольно оседает на пол, слегка подрагивая, Моги резко отворачивается и зло вбивает кулак в стену, Айзава делает шаг назад и беспомощно падает в кресло, а отец — его отец только смотрит на него с немым ужасом и, пошатываясь, оседает на диван.
Лайт же просто закрывает глаза и следует за L по знакомому маршруту мимо дивана и к столику с завтраком. Слепой среди слепых, неожиданно вспоминает он, не открывая глаз, непоколебимо веря в то, что L ни за что не даст ему упасть.
Они садятся намного ближе друг к другу, чем обычно, представляя единый фронт против всей команды, не совсем вместе, но и не совсем порознь. Отрази меня, зеркало, думает Лайт, прислоняясь щекой к его плечу и вдыхая его спокойствие.
А дальше идут ругань и крики, и тяжелое дыхание, и тишина, и в какой-то момент Мацуда начинает плакать навзрыд. Это жалкое зрелище, которое греет самолюбие, и Лайт качает головой, вгрызаясь в преподнесенный L к его рту пирожок, и шоколадный крем стекает на его бледные пальцы. «Дурачье», - фыркает Лайт себе под нос, чувствуя сонливое удовлетворение и твердую уверенность, что колебания и нерешительность сейчас недопустимы, иначе L его уничтожит, разорвет на клочки и уйдет, не оглядываясь. Наручные часы с секретом приятно оттягивают ему руку, холодя одно запястье, в то время как давно привычные наручники сковывают другое.
L лениво облизывает ложку с остатками крема, изгибая губы в легкой улыбке, полной темных обещаний и тишины. Лайт склоняет голову, откидываясь на диване, и бесстыдно выставляет напоказ свою молодость, свою наглость, красоту и желание в ответной улыбке.
«Слишком сладко», - протягивает он, следя за тем, как эти талантливые тонкие пальцы танцуют по столу, в конце выхватывая сочное красное яблоко из корзинки с фруктами.
«Так лучше, Кира-кун?» - спрашивает L мягко.
«Да, намного», - кивает Лайт, приподнимаясь. «Подержишь его для меня?»
«Подержу», - соглашается L, без труда выдерживая откровенный взгляд, когда Лайт наклоняется за укусом. Яблоко свежее, сочное и вкусное, и Лайту нравится, как оно хрустит на его зубах, нравится, как L на него смотрит, нравится, как он сам отражается в его огромных прозрачных глазах.
Позади него, в десяти шагах, в тысячах миль позади, Лайт практически наяву слышит, как у его отца разбивается сердце.